Е.Дырин; Дело, которому служишь

Часть третья
Новатор

Глава I

Деловито, бесшумно, как знающие службу часовые, над Москвой поднимались аэростаты заграждения. Еще не зашедшее далеко солнце окрашивало их снизу в розовый теплый цвет.

Красные отблески зари лежали на крышах домов, на шпилях кремлевских башен.

Некоторое время после того, как машина выехала из ворот Кремля, Полбин не замечал, что происходит вокруг. Мыслями он был там, на заседании Государственного Комитета Обороны. Ощущение могучей силы, к которой он приобщился, владело всем его существом. Он видел коллективную работу руководителей партии и государства, с мудрым спокойствием решающих сложнейшие вопросы. Он был безмерно счастлив оттого, что сам участвовал в этой работе, помогал ей...

Машина пересекла Манежную площадь и вышла на улицу Горького. Навстречу двигались легковые автомобили с узкими щелочками замаскированных жестью фар, крытые грузовики, длинные прицепы, на которых перевозились аэростаты. Троллейбусы, как пароходы, отчаливали от тротуаров и, лязгая проводами, набирая скорость, бежали по асфальту.

Около домов у больших репродукторов останавливались пешеходы. Ждали сообщений "В последний час". Со времени окружения и разгрома гитлеровцев под Сталинградом такие сообщения передавались все чаще: советские войска шли на запад, освобождая целые районы и области.

    Товарищ полковник, тут станем чи объедем? С того конца вам ближе будет,     сказал водитель.

Полбин ответил не сразу. Он все еще не мог привыкнуть к своему новому званию.

    Давай здесь. Пройдусь пешком.

Машина, побуксовав на ледяном бугорке, отъехала. Полбин вошел в темный, заваленный снежными сугробами переулок, в котором они вместе с Ушаковым снимали комнату. У калитки он по привычке поднял глаза вверх: хорошая ли будет завтра погода. В небе, чистом, безоблачном, не было ни одной звезды. На большой высоте недвижно висели аэростаты. Их вид всегда немного раздражал Полбина. Он привык, что все, находящееся в воздухе летит, стремится куда-то, живет...

"Ладно, стойте",     снисходительно разрешил он небесным сторожам и взбежал на крыльцо.

Ушаков был дома. Он сидел на краешке кровати и прилаживал к гимнастерке золотые погоны с голубыми кантами.

    Вот,     сказал он,     выдали сегодня. Для тебя, Иван Семенович, тоже получил. Расписался.

На столе лежала пара таких же погон, туго стянутых полоской серой бумаги.

Полбин молча потянул гимнастерку из рук Ушакова и бросил ее на стул.

    Отложи это дело. Я буду рассказывать, а ты слушай.

    А что? Разве был?     привстал Ушаков. Он слышал, что группу офицеров из Главного штаба Военно-Воздушных Сил приглашают в Кремль, но не знал, кто вошел в эту группу, потому что с рассвета находился на подмосковном аэродроме. Увидев сияющее лицо Полбина, он поспешно добавил:     Ну, я слушаю.

Полбин снял шинель, причесал волосы и прошелся по комнате.

    Обсуждали вопрос о боевом применении. Так и сформулировано было: "О боевом применении пикирующего самолета "Петляков-два". Понимаешь, выделено: пикирующего. А генерал, который этот вопрос докладывал, начал приводить примеры успешного использования "Петлякова" в бомбометании с горизонта! Обстоятельно так: цифры, выкладки, перспективы... Когда он дошел до выводов, я не утерпел...

Полбин остановился, посмотрел на расческу, которую держал в руках, повертел ее:

    У меня блокнот был... Я его на ребро поставил и показываю докладчику: вот так надо! Траекторию пикирования изобразил!     Полбин показал расческой, какое он сделал движение.

    Ну?.. Заметил?     нетерпеливо спросил Ушаков.

    Докладчик в бумаги смотрел, не заметил, а Сталин заметил! Остановил его вот так ладонью, а в мою сторону руку протягивает: скажите, мол, ваше мнение! Я, знаешь, сначала не поверил, приподнялся, глазами спрашиваю. А он кивает: давайте, давайте. Я встал...

От резкого движения Полбина со стола упал тонкий журнал в красочной обложке. Он поднял его, бросил, не глядя, на стол и продолжал:

    Встал, доложил, кто я, и говорю, что "Петляков"     первоклассный пикирующий самолет! Во-первых, в этом самолете хорошо разрешена задача обзора и очень удачно расположено место летчика. Во-вторых, всем требованиям в отношении прочности на перегрузках самолет вполне удовлетворяет. В-третьих, пикирующий вариант бомбовой нагрузки по количеству и калибру бомб вполне достаточен для поражения очень прочных целей... Верно это или нет?

    Верно,     подтвердил Ушаков. Он приладил самокрутку к своему короткому янтарному мундштуку, но забыл ее зажечь.

    То-то же, что верно! Я вижу, меня слушают, и подвожу категорически: на основе личной практики считаю, что вопрос о боевом применении самолета "Петляков-два" нужно решать так, и только так: пикировать! Применять его иначе     все равно, что пользоваться исправным ружьем, как дубиной...

    Ну, это не совсем так, Иван Семенович,     вертя коробок спичек, сказал Ушаков.     Тут ты подзагнул, сам увлекся...

Полбин машинально провел расческой по волосам, улыбнулся:

    И Верховный Главнокомандующий это заметил. Прервал меня и спрашивает, не исключаю ли я этим категорическим заявлением всякую возможность применения "Петлякова" для сбрасывания бомб с горизонтального полета. Я поправился. Отвечаю, что по целям, которые представляют собой площадь, например по аэродромам, можно бомбить с горизонта, и ночью тоже. Но все-таки, говорю, лучше пикировать, ибо с пикирования можно поразить даже отдельный танк, отдельную батарею...

    А он что?

    Улыбнулся, пригласил меня сесть, а потом к докладчику поворачивается: мол, не все практики разделяют вашу точку зрения.

    Значит, поддержал?     Ушаков чиркнул спичкой и стал закуривать.

    Полностью поддержал.

Помолчав, Полбин подошел к столу, взял журнал.

    Это что     новый?

    Да. На аэродроме дали. Там и мы с тобой есть.

    Как?

    Фотографии наши.

    Ну-ка, ну-ка...

Полбин быстро перелистал страницы журнала     первого номера "Красноармейца" за 1943 год. Под виньеткой с надписью "Герои Великой Отечественной войны" было помещено пять небольших портретов. Первым шел майор Ушаков, за ним     полковник Полбин. Оба в гимнастерках с петлицами и "шпалами". Такими их снимали в прошлом году, когда обоим за бомбовый удар по складу в Морозовском было присвоено звание Героя Советского Союза.

    Та-ак,     протянул, усмехнувшись, Полбин,     а ты что ж с погонами торопишься? Хочешь новую фотографию заказать?

    Приказано в штабе носить повседневные,     ответил Ушаков, посасывая мундштучок.

Полбин сорвал бумажную наклейку с погон, лежавших на столе, повертел их в руках, примерил один к плечу.

    Приказ есть приказ,     медленно проговорил он.     А я все-таки фронтовые не сниму.

    Ну?     скосил глаза Ушаков.

    На фронт проситься буду. Ты как?

    Прикажут     пойду.

Полбин положил Ушакову руку на плечо.

    Знаю, что пойдешь. Тебе нынешняя наша работа нравится?

Ушаков старательно выковырял из мундштука окурок, придавил его в блюдце с отбитым краем и сказал серьезно:

    А что     работа интересная... Скоро с инспекцией на фронт полечу.

    Одно дело с инспекцией, а другое самому командовать. Учить людей, как бить врага и самому бить. Да так, чтобы чувствовал!

    Видишь ли, Иван Семенович,     с прежней серьезностью ответил Ушаков,     оба мы летчики, да летчики разные. Как выпускники одного института: одному директором школы быть, другому     просто учителем. Я скорее учителем согласился бы...

"Не прибедняйся, Виктор",     хотел было сказать Полбин, но подумал, что товарищ, пожалуй, прав. Отличный, первоклассный летчик, он обладал излишне мягким характером. Доброта его и любовь к людям были беспредельны. Ларичев когда-то сказал Полбину, что такой характер вырабатывает в летчике его профессия: побывав в холодном небе, все-таки не приспособленном, несмотря на неописуемую красоту свою, для существования человеческого, летчик приходит на землю и каждый раз заново видит ее чистой и прекрасной, теплой и ласковой. И в людях он находит только лучшее, только задушевное и доброе.

Полбин не задумывался над тем, какая доля этих качеств есть в нем самом. Он любил своих боевых товарищей большой и честной любовью, но умел подавлять в себе жалость, если этого требовали обстоятельства. Оправдание своей командирской твердости он видел в том, что сам умел делать все, чего требовал от подчиненных ему людей.

Он понимал, что Виктору действительно по душе его новая работа по обучению летчиков и что он никак не ищет тихой пристани. Однако он сказал:

    В званиях у нас разница, Виктор. Меня могут на дивизию послать, а тебе, наверное, дадут полк...

    Не только в званиях, Иван Семенович,     улыбнулся Ушаков.     Пускай нам каждому полк дадут     тебе и мне, а ты все-таки лучше командовать будешь.

    У меня опыта больше,     без ложной скромности ответил Полбин.     Всему люди учатся.

    Это верно,     согласился Ушаков и посмотрел на часы:     Сегодня еше темно было, а я уже на старт выруливал. Давай-ка лягу спать.

Через несколько минут он уснул. Полбин включил лампу с абажуром, проверил светомаскировку на окнах и сел к столу. В планшете, под желтым, потрескавшимся целлулоидом, лежали конверты и бумага. Взяв перо, он начал писать и вместо обычного "Манек, я жив, здоров" вывел: "Дорогая, милая моя Манечка! Недавно начался новый, девятьсот сорок третий год, начался счастливо: победой под Сталинградом, ударами по врагу на других фронтах". На второй страничке узкой почтовой бумаги Полбин написал о самом главном: "Манечка! Ты не представляешь счастья, которое я испытал в этом году. Я был в Кремле!"

Подошло время "Последних известий". Он быстро поднялся и включил радио. Диктор перечислял населенные пункты, освобожденные советскими войсками. Родные, русские названия: Березовки, Осиновки, Дворики... Полбин вспомнил, как в начале войны, осенью сорок первого года, он летал ночью бомбить колонну танков, расположившихся в овраге около деревни Машенька. Танки были зажжены. Бердяев записал тогда в летной карточке: "Удар по населенному пункту Машенька. Три СБ, ночной. Задание выполнено". Полбин потребовал исправить: "По танкам противника в овраге, что в 1,5 км от деревни Машенька", и указал масштаб карты. Бердяев заметил, что такая длинная запись не поместится в графе.

    А ты сделай звездочку и вынеси на поля,     сказал ему Полбин.     Когда "по Берлину" запишешь, тогда спорить не стану!

Где сейчас они, боевые товарищи     Ларичев, Бердяев, Кривонос, Пашкин, Файзуллин? Кривонос был серьезно ранен осколком в своей щели на аэродроме во время бомбежки. Но, вероятно, теперь уже вернулся в полк. Гоглидзе убит. Пресняк лежал в госпитале, когда Полбин и Ушаков улетали в Москву.

Его гвардейский полк воюет где-то в районе среднего течения Дона. А он? Правда, нынешняя его работа интересна и очень важна. В штабе он бывает немного, большую часть времени проводит на аэродромах. Его опытом интересуются, да и есть чему поучить людей. И учить нужно, об этом говорил сегодня Верховный Главнокомандующий...

Все-таки надо уйти в строевую часть, на фронт. Впрочем, рапорт уже подан, и просьбу, наверное, удовлетворят...

Он достал почти законченное письмо и быстро дописал: "Три с половиной месяца работал в Москве. Эта работа, да еще в условиях войны, не по моему характеру. Оторвать меня от техники, от самолета     это непостижимое дело! Прошусь снова в Действующую, громить врага!"