Глава II (начало) | Содержание | Глава III
Из кустов орешника, осторожно отводя от лица гибкие ветки, на поляну вышел техник в исстиранном комбинезоне из серой материи. Он приложил руку к козырьку приплюснутой синей фуражки, верх которой от солнечных лучей стал грязнолиловым.
Разрешите обратиться к майору Пчелинцеву, товарищ полковник!
Что еще? Полбин посмотрел на него недовольно. Обращайтесь!
Выслушав его, Пчелинцев подошел к Полбину и сказал, что просит отпустить старшего лейтенанта Панина. Завтра у него полет в разведку, а сейчас необходимо облетать самолет после замены мотора.
Панин? А он здесь? Полбин пробежал глазами по рядам. Ага, вот он. Хорошо, пусть идет. Занятия продолжались.
Следующий по важности вопрос это вопрос о слаженности действий экипажа, точнее действий летчика и штурмана. Разберем его путем сопоставления. Вот горизонтальный полет, Полбин повел прутиком по воздуху. Почему происходят многие ошибки? Они происходят потому, что летчик видит цель только до момента, пока ее не закроет нос самолета. Тут он производит грубую наводку... Гусенко! Как фамилия вашего штурмана?
Старший лейтенант Саньков, товарищ полковник! Гусенко слегка отклонился, чтобы открыть стоявшего за ним штурмана, полнолицего, с широким носом и черными жесткими усами.
Тоже усач, усмехнулся Полбин. Штурман Саньков, кто в указанном случае окончательно уточняет наводку? Вы?
Я, товарищ полковник! рявкнул Саньков.
Так. А что делает летчик?
Везет меня, товарищ полковник!..
По рядам прокатился сдержанный смешок. Полбин нахмурил брови, и смех оборвался. Брови Полбина разошлись, губы сложились в улыбку.
Насчет извозчика это зряшная болтовня. Роль летчика не пассивная. Но он точно выполняет команды штурмана: "доверни", "еще чуток", "так держи"... Верно, Гусенко?
Так точно.
Ну вот. А теперь посмотрим, в чем особенность пикирующего полета. Тут вы оба и летчик и штурман должны действовать согласованно и точно, как руки одного живого организма: никаких просчетов и ошибок. И главное, не опаздывать! Если Саньков дал команду "бросай", а Гусенко опоздал нажать кнопку на штурвале, высоты для вывода нехватает. А сам начнешь "дожимать" машину, когда груз уже бросил, неприятности могут быть: бомбы попадут под винты самолета.
По теории, опять вставил Пчелинцев, своя же бомба в этом случае может на крыло лечь.
Да, так по теории, подтвердил Полбин. Но, кажется, практика авиации еще не знает такого случая. Нужно быть большим растяпой, чтобы свою бомбу на крыло подхватить.
Он кивнул Пчелинцеву в знак того, что его замечание своевременно и полезно, и продолжал:
Еще одна ошибка возможна. Мы все стреляли из винтовки. Нас учили нажимать на спусковой крючок плавно, постепенно, вторым суставом указательного пальца... В правой руке у Полбина был прутик, он поднял левую, сделал движение указательным пальцем. Непослушно торчал искалеченный мизинец, и Полбин быстро опустил руку. Нажимать плавно... А если в момент выстрела дернешь, что происходит?
Пуля "за молоком", сказал кто-то.
Да. То же самое бывает и с самолетом. Третьего дня бомбил с пикирования старший лейтенант Синицын. Прицеливался он будто правильно, а бомбы разбросал. Почему? Потому, что доворачивал самолет в момент пикирования. Это все равно, что дернуть за спусковой крючок...
На старте, в самом конце летного поля, раздался звонкий гул моторов "Петлякова". Это собирался взлететь Панин. На солнце ослепительно сверкали круги работающих винтов. Самолет побежал по траве, казалось, прямо на группу стоящих на земле людей. Недалеко от них он оторвался и с резким шумом пронесся над головами. Все проводили его взглядами, а Полбин, ткнув прутиком вслед, сказал Пчелинцеву:
Рано шасси убрал. Лихачество. Сделаете замечание от моего имени.
Становилось жарко.
Полбин объяснил, как сохранять расчетный темп, вводя самолет в пикирование, как сокращать до минимума рефлекс запаздывания при сбрасывании бомб. Потом он сдвинул фуражку со лба и сказал Пчелинцеву:
Теперь по самолетам.
Через несколько минут аэродром наполнился гулом. Казалось, что ромашки на тонких стеблях раскачиваются не от ветра, а от этого грохота, бьющегося в зеленых стенах леса.
Пикировщики пошли на взлет, оставляя позади себя полосы тугого, гремящего, сбивающего с ног вихря. Неистово трепетали, попадая в такую струю, белые флажки на старте, пригибался и припадал к земле сочный клевер, покрывавший летное поле. Пучки сухой травы и вырванные лепестки клевера поднимались в воздух и, кружась, уносились к лесу. Над лесом их подхватывал ветер и тащил дальше, в поле, и там они окунались в столбы пыли, поднятой с проселков танками, машинами, пушками.
Самолеты взлетали звеньями, а не по одному. Это становилось правилом: так быстрее можно было поднять в воздух весь полк по боевой тревоге.
Собравшись над аэродромом, звенья пошли к полигону. По мере приближения к нему их треугольники ломались, вытягивались в одну сторону, образуя косую линию пеленг.
Над целью эта линия резко сломалась, опустившись одним концом книзу.
Самолеты вошли в пике. Промежутки между ними оставались строго одинаковыми. На крутой наклонной линии находились два самолета одновременно. Друг за другом они быстро мчались к земле. Стали видны отделявшиеся от них бомбы. Их можно было разглядеть в момент отрыва, когда они, сохраняя скорость самолета, летели тесной кучкой. В следующую секунду, рассыпаясь и увеличивая скорость, они исчезали из поля зрения.
Полигон был довольно далеко от аэродрома. Но глубокая лощина скрадывала расстояние. Воздух прогрелся, перестал колыхаться, и каждый стоявший на аэродроме мог видеть попадания. В малом круге появились вспышки разрывов. Они возникали секундой раньше, чем доносились глухие хлопки рвущихся бомб.
Плотников ударил, сказал техник, сидевший на горячей от солнца железной бочке. Красиво идет быстрокрылая ладья...
Самолет плавно, набирая высоту, выходил из пикирования. Очень красивое зрелище выход самолета из пикирования, если его наблюдать с земли. Это, действительно, напоминает движение легкой ладьи по мощной поверхности морского вала. Застыв на короткий миг в самом низу, между пенящимися громадами. лодка с высоко задранным носом начиняет крутой подъем по зеркально гладкой водяной толще. Могучая сила инерции, накопленная во время падения, влечет ее все выше, выше к седому, клокочущему гребню волны. Взлетев на самый верх, лодка выравнивается, повисает на мгновение над раскрывшейся бездной, чтобы опять ринуться вниз.
Но самолет, достигнув невидимой верхней точки, на которую выносят его моторы, не падает снова, а, мягко выровнявшись, летит дальше, вперед, уменьшаясь в размерах, теряя ясность форм, тая на глазах в необъятных просторах голубого неба.
Прошло несколько секунд. Ветер поднял и унес круглое облачко дыма над полигоном. Белый крест в малом круге был наискось прострочен воронками. Плотников ударил хорошо.
А самолеты шли один за другим, опять круто скользили вниз, будто падая с обрыва в каком-то пункте неба. Снова вспыхивали и оседали над полигоном шапки дыма. Скоро центр круга был густо покрыт воронками. "Дот" перестал существовать.
Пока пикировщики разворачивались и опять выстраивались в звенья, с аэродрома поднялась другая группа самолетов. Они легли курсом на запад и скрылись в голубом пространстве между двумя длинными грядами плотных белых облаков. Девятка опытных, обученных экипажей полетела бить по гитлеровским войскам. Ее повел полковник Дробыш.
Дежурный на старте торопливо взмахивал флажками. На посадку заходили самолеты, только что разбомбившие "дот". Первой приземлилась машина Полбина. Техник Чибисов, обслуживавший самолет командира корпуса, когда-то учился в художественном училище и сохранил пристрастие к живописи и на фронте. Он нарисовал на носовой части фюзеляжа большой гвардейский знак, а выпуклые, похожие на рыцарские шлемы крышки осей воздушных винтов покрыл лаком и нанес на них яркокрасные пятиконечные звезды. Поэтому самолет Полбина сразу узнавали: в центре блестящих дисков, образуемых винтами, горели красные огоньки.
Экипажи опять собрались на опушке, где проводились занятия перед вылетом. Полбин приготовил новый прутик-указку.
Результаты бомбометания в целом считаю вполне удовлетворительными. Отмечаю отличный удар экипажа лейтенанта Плотникова. Бомбы положены кучно и метко. Хватило бы одного только этого удара.
Плотников часто замигал, лицо его порозовело, на носу выступили мелкие капельки пота.
Независимо от того, продолжал Полбин, идет ли группа или только звено, во всех случаях успех решает искусство одиночного экипажа. Оно определяет мощь и силу группы! Я думаю, это поняли сегодня и Гусенко и Саньков...
Он оборвал себя и, придерживая фуражку, посмотрел вверх. Все также подняли головы.
В небе происходило невероятное. Высоко, на доброй тысяче метров, находился
С ума сошел! сказал Синицын. Было чему удивляться. Двухмоторный бомбардировщик с экипажем в три человека, самолет, далекий и по устройству и по назначению от истребителя, делал фигуры высшего пилотажа, крутил "бочки". Три одинарных и четвертую двойную. И почти без потери высоты!
Полбин поправил фуражку и повернулся к Пчелинцеву:
Это Панин?
Да. Облетывает мотор...
Нечего сказать, облет... Цирк устраивать вздумал. Посадите немедленно!
Пчелинцев вздохнул со смущением и досадой на лице.
Полбин добавил:
И прикажите инженеру полка сейчас же осмотреть самолет. Проверить все узлы и детали, на которые падают перегрузки в таком (он ткнул прутиком в небо) полете... С Паниным я буду говорить лично.
"Вот тебе и орден, Боря", подумал Белаш, а Синицын сказал вполголоса:
Сейчас стружка пойдет. Только водичкой поливай...
Через полчаса Полбин закончил разбор полетов и, похлестывая прутиком по сапогу, быстро пошел на другой конец аэродрома, где стоял самолет Панина. По дороге он встретил главного инженера корпуса Самсоненко, сухощавого, с белыми повседневными погонами на плечах. Повседневные погоны на фронте были еще редкостью, эту пару Самсоненко привезли попутным самолетом из Москвы.
Сейчас приехал, Иван Данилович? спросил Полбин. В кустарнике стояла черная "эмка" с натянутой поверх кузова пыльной маскировочной сетью.
Так точно! Голос у Самсоненко был глуховатый, говорил он отрывисто. Я ехал к Рубакину, а шофер говорит: глядите, товарищ инженер-подполковник, что с самолетом делается. Падает, чи што? Вот я и завернул посмотреть, как машина после панинских бочек.
Ну и как?
Самсоненко улыбнулся, развел руками.
В полном порядке! Ни одна заклепочка не ослабла...
А узлы центроплана? Шов-то, шов, где крепится крыло. Смотрели?
Так точно! Сам ленты снимал, смотрел. Прямо чудо какое-то, а не машина. Будто из одного куска сделана.
Полбин задумался.
Ладно, Иван Данилович. Я пойду поговорю с Паниным.
Слушаюсь, Самсоненко отступил в сторону.
"Швы не разошлись, размышлял Полбин, идя вдоль стоянок и отвечая на приветствия техников, которые, едва завидев командира корпуса, вытягивались у самолетов с ключами и плоскогубцами в замасленных руках. Вся конструкция выдержала огромные перегрузки. Такую встряску самолету не давали и во время заводских испытаний. А тут выясняется, что запас прочности самолета даже выше официально установленного!.. Это же открытие!"
Но появилась и другая мысль. Панин грубо нарушил правила по производству полетов на "Петлякове". Он был обязан испросить разрешения на свой опыт, но он этого не сделал. Наказания он безусловно заслуживает...
Продолжая работу на стоянках, техники нет-нет, да поглядывали в сторону самолета, под которым стояли командир корпуса и Панин. Поза у Панина была очень напряженная, он изредка забывчиво вытирал пот со лба, а спохватившись, еще плотнее прижимал руки к бедрам.
Белаш сидел рядом с Чибисовым в тени крыла. Чибисов решал вопрос: будет ли командир корпуса сам налагать взыскание на Панина или предоставит это полковнику Дробышу. Или командиру полка Пчелинцеву? Вопрос этот казался Чибисову немаловажным, он ставил строгость взыскания в прямую зависимость от того, кто это взыскание объявит.
Майор сколько суток может дать? допрашивал Чибисов, толкая Белаша в бок.
Глядите, глядите, сказал Белаш. Сели...
Полбин передал Панину свой прутик с ободранной корой, и летчик, опустившись на корточки, начал что-то чертить им на земле. Полбин тоже присел на деревянную клетку из-под бомбы. Головы их почти касались.
Да, рисует, удивленно протянул Чибисов. Что он там рисует? Это бы мелом, на доске...
Техник не мог спокойно смотреть на людей, которые что-либо рисовали или чертили. Ему непременно хотелось посмотреть рисунок и высказать свои замечания.
Между тем Панин поднялся и начал что-то увлеченно объяснять. Он размахивал руками, похлопывал себя то по одной, то по другой ноге, то-есть пустил в ход весь жестикуляционный комплекс, без которого трудно обойтись летчику, употребляющему такие выражения, как "беру штурвал на себя", "даю правую ногу".
Честное слово, командир хочет сам попробовать, убежденно покачивая головой, сказал Чибисов.
Ну-у? протянул Белаш в некотором испуге. Ему казалось, что рискованный опыт Панина с "бочками" лишь благодаря счастливой случайности закончился благополучно.
Спорим? сказал Чибисов, вытирая ладонь о штанину комбинезона. Кроме страсти к рисованию, у него была еще одна: он любил заключать всевозможные пари "на интерес".
Но спорить не пришлось. Отпустив Панина, тотчас же помчавшегося в столовую, куда уже стекались летчики, Полбин направился прямо к самолету.
Машина заправлена? еще издали спросил он Чибисова.
Полный порядок, товарищ полковник!
Сколько?
Чибисов назвал цифру залитых в баки литров бензина.
Хорошо, оказал Полбин. Расчехляй. Сейчас полечу в зону.
Этот разговор Белаш слышал уже на лесной тропинке, которая вела в столовую. "Значит, полетит", решил Белаш и напрямик побежал по валежнику на поляну, откуда доносился стук посуды и голоса. Ему хотелось поскорее сообщить товарищам о намерении Полбина, и в то же время он сам сгорал от любопытства: а что сказал командир корпуса Панину?
Столовая была полна. Па длинных деревянных скамьях под таким же длинным навесом из фанерных щитов не было свободных мест. Очаг находился рядом, под развесистым дубом, и девушки в белых передниках и больших кирзовых сапогах бегом носили тарелки с дымящимся супом. Высокие деревья окружали поляну со всех сторон, в тени было прохладно и даже сыро. Летчики, которым нехватило места, группами стояли на поляне, кое-кто сидел, прислонившись спиной к стволу дерева.
Пробираясь в кустах, Белаш услышал чей-то голос:
Катя, подготовь для Панина двойную! Он только что из бани! Кваску холодного нет?
Пивка бы кружечку! хрипло сказал кто-то.
Панин выходил на поляну с другой стороны. Его тотчас же окружили, многие оставили еду. Белаш подошел ближе.
Да ничего, ничего... говорил Панин, потирая ладонью щеку. Сказал, чтоб доложил командиру полка.
Докладывал?
Разрешил доложить после обеда.
Борис, а как ты ее все-таки крутанул? спросил Гусенко. Можешь рассказать по порядку?
Могу... Панин растирал щеку, как будто она была зашиблена.
Сначала надо покормить героя дня, сказал Синицын, беря Панина за рукав. Давай-ка садись, я только ложку окунул.
Панин не заставил себя уговаривать и сел за стол. В это время за деревьями раздался громкий звук запускаемых моторов. Панин отложил ложку, насторожился:
Это кто? Будто командирская машина...
Она самая! подтвердил Белаш, довольный, что он первый может сообщить об этом. Сейчас полковник в зону полетит!
Что? Панин поднялся. Неужели "бочки" делать будет?
Наверное! Чибисов говорит...
Погоди! Панин торопливо пошарил подле себя на скамье, ища перчатки и шлем. Я же забыл ему сказать, когда перекрывать краны!
Он выскочил из-за стола и скрылся за деревьями. Но в это время раздался мощный, ровный гул моторов, и через секунду самолет показался в просвете между сплетающимися ветвями дубов.
Панин вернулся с растерянным видом.
Ничего, Боря, успокоил его Гусенко. Не думай, что у командира шарики работают хуже, чем у тебя. Сам догадается.
Самолет быстро набирал высоту, все уменьшаясь и уменьшаясь. Все высыпали из-за столов и перебегали по поляне, чтобы верхушки деревьев не мешали наблюдать. Катя с деревянным подносом, заставленным тарелками, остановилась в недоумении, потом опустила поднос на траву.
Самолет начал делать "бочки". Тишина на поляне нарушилась выкриками:
Одна! Другая!
Еще одна!
Глядите, двойная! И высоты не теряет...
Панин, тебе сто очков вперед! А ты краны...