Е. Дырин; Дело, которому служишь

Глава IX

В начале ноября, сразу же после праздников, Полбин был вызван в Читу.

Через неделю Марии Николаевне принесли телеграмму.

"Скоро приедет",     подумала она, но, сорвав наклейку с телеграфного бланка, с удивлением прочла:

"Поздравляю высокой наградой, желаю дальнейших успехов, привет Маше, детям. Федор".

Какой Федор? Ах, да, телеграмма из Москвы. Это от Котлова...

Сердце ее забилось. Она вспомнила сказанное мужем в день приезда: "И к правительственной награде представили". Он больше не заговаривал об этом, но каждый раз, как только приносили газеты, прежде всего открывал "Правду" и торопливо пробегал глазами ее страницы.

Значит, он ждал. А сейчас еще ничего не знает. Как ему сообщить? Дать телеграмму в округ? Но что написать? Что Котлов поздравляет с наградой? А с какой? Нет, так нельзя.

Мария Николаевна расправила телеграфный бланк, положила на стол, придавив сверху книжкой, и стала надевать пальто. Она решила сходить в политотдел к Лидии Кривонос, посоветоваться с ней и заодно узнать, нет ли там каких-либо известий. На обратном пути она зайдет к Бурмистровым, заберет своих ребят, которые очень привыкли к шумному семейству, где и у Виктора и у Людмилы есть ровесники.

Едва она подошла к двери, как снаружи раздался стук. Она вздрогнула от неожиданности.

На пороге стояла девушка-письмоносец с кожаной сумкой через плечо и разносной книгой в руках.

    Распишитесь за телеграммы,     сказала она.     Что у вас     именинник кто-нибудь?

    Кажется,     ответила Мария Николаевна, возвращая ей книгу.

    Кажется?     удивленно подняла брови девушка и побежала по ступенькам на следующий этаж.

Телеграмм было две. Одна из Херсона: "Поздравляю орденоносного старшину, горжусь знакомством, дружбой таким соколом. Звонарев"

Не обошелся без шутки и даже, кажется, чуточку завидует. Значит, орден. Какой?

Ответ на все вопросы содержался в другой телеграмме, из Краснодара: "Газетах Указ 17 ноября Ваня награжден орденом Ленина, горячо поздравляю, обнимаю всех родных. Шурик".

Какой хороший, какой славный! Он помнит, что в Забайкалье газеты, даже доставляемые самолетами, приходят с опозданием. Но за какое число сегодняшняя "Правда"? Кажется, было пятнадцатое...

Она торопливо перебрала газеты на этажерке. Да, "Правда" и "Известия" от пятнадцатого. Так куда же сейчас итти: в политотдел или на почту? Или к Бурмистровым     порадовать детей, поделиться с женой Михаила Федоровича?

Она так и не успела решить. На лестничной площадке послышались голоса, шаги, и когда она открыла дверь, в комнату вошла целая толпа людей. Бурмистрова сама привела Виктора и Людмилу и двух своих девочек. За ней переступила порог раскрасневшаяся Лидия Кривонос, потом улыбающийся инструктор политотдела Тиунов, очень молодой еще человек непомерно высокого роста... Пашкин в черной куртке     "технарке" с меховым воротником... Ушаков в расстегнутом летном шлеме; застенчивый, нескладный Файзуллин...

До вечера дверь ни на минуту не закрывалась. А когда визиты прекратились, опять постучалась девушка-письмоносец. Она сказала: "поздравляю вас с именинником", неловко подмигнула, давая понять, что ей тоже все известно, и вручила телеграмму из Читы. Полбин писал:

"Читай "Красную звезду" восемнадцатое. Награжден орденом Ленина, восклицательный знак, Пасхин, Ушаков награждены орденом Красного Знамени, рад безмерно, восклицательный знак, буду двадцать первого". В конце восклицательного знака не было; очевидно, на телеграфе посоветовали их сократить.

Оказалось, Указ Президиума Верховного Совета о награждении за образцовое выполнение боевых заданий правительства и проявленную при этом доблесть и мужество, датированный семнадцатым ноября, был опубликован в печати на следующий день, восемнадцатого. "Красная звезда" со списком награжденных вышла на двенадцати страницах.

Полбин вернулся из Читы в тот же день, когда были получены московские газеты с Указом.

Он привез также приказ командования о назначениях в полку. Кривонос оказался прав: командиром полка был назначен Полбин. Свою эскадрилью он передавал Виктору Ушакову, фактически командовавшему ею с самого Халхин-Гола, когда Полбин стал замещать Бурмистрова.

Вместе с Полбиным из Читы приехал новый комиссар полка Ларичев, невысокий темноволосый человек с узким бледным лицом, на котором выделялись густые, неожиданно крупные черные брови. Выражение глубоко сидящих светлых глаз часто менялось: взгляд был то очень внимательным, цепким, то вдруг рассеянным, задумчивым, и потому казалось, что он постоянно что-то обдумывает, отвлекаясь только для разговора с окружающими.

Ларичев хотел остановиться в комнате для приезжих, которая была при штабе, но Полбин сказал ему:

    Зачем, Василий Васильевич? Оставайся у меня. Все равно ведь ненадолго, не стеснишь...

Они говорили друг другу "ты", и Мария Николаевна сразу же отметила это, так как с первой минуты знакомства мысленно сравнивала нового комиссара с Ююкиным. Сравнение было пока не в пользу Ларичева, хотя он располагал к себе приветливостью и простотой. Вероятно, новому комиссару недоставало того обаяния молодости, которое было так привлекательно в Ююкине.

В письме, присланном из Читы, Полбин намекал на то, что всему семейству предстоит небольшое путешествие. Он ничего не говорил о сроках, но Мария Николаевна уже знала: скоро нужно будет переезжать к новому месту службы. Она тотчас же занялась подготовкой, начав с того, что у них давно называлось "срезанием нитей вне дома": сдала книги в библиотеку, поторопила портного в ателье, где шились зимние детские пальто, отвезла казенную "прокатную" мебель в квартирно-эксплуатационную часть. После этого можно было приступать к следующему этапу подготовки, который также имел свое специальное название: "ликвидация точки".

Ларичев, узнав об этих бытующих в семье выражениях, рассмеялся:

    Тут есть какая-то аналогия с подготовкой самолета к вылету: сначала снимаются связывающие с землей нити     швартовы, потом устанавливается чемоданчик, затаскивается внутрь стремянка и задраивается люк.

    Аналогия не совсем точная,     ответила Мария Николаевна, указав на детей:     экипаж самолета     величина целая, без дробей...

Ларичев внимательно посмотрел на нее:

    Вы не учительница по профессии?

    Нет, я медицинский работник.

    Ах, вот как! А я был когда-то учителем математики. Дроби     это мне знакомо...

Разговор шел за вечерним чаем. Полбин с выражением удовольствия взглянул на жену, так непринужденно державшую себя в присутствии гостя, и тут же подумал с усмешкой: "Комиссар заранее кадры подбирает. Теперь ей от докладов не отвертеться".

Мария Николаевна сказала:

    Кажется, авиация для вас тоже не чужое дело, Василий Васильевич. Швартовы, стремянка, люки... Вы летчик?

    Нет,     без тени смущения ответил Ларичев, подвигая к себе стакан с чаем.     Точнее, летчик в прошлом. Я мог бы о себе сказать то же, что, по словам Ивана Семеновича, говорит капитан Бердяев: "Мы все летали понемногу на чем-нибудь и как-нибудь»... Кстати, — повернулся он к Полбину, — я слыхал на одном аэродроме и продолжение этой перефразировки Пушкина: «Так пилотажем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть". Это придумал, наверное, какой-нибудь неудавшийся истребитель, отчисленный из школы. Ведь было такое строгое времечко...

    Да, было,     откликнулся Полбин, вспомнив Буловатского, Рубина, партийное собрание в школе.

    Но у меня не обнаружили никакой "скованности движений",     будто прочитав его мысли, сказал Ларичев.     Я дошел до "Эр-первого", вылететь на нем не успел, как меня послали на курсы штабных работников. После их окончания около двух лет занимался оперативно-бумажными делами, а потом перешел на партийную работу. Живое дело, интересное... Верно?

    Верно,     согласился Полбин.     С людьми всегда интересно работать. А я, наоборот, с партийной работы в летчики пошел...

    "Пошел" ведь не значит "ушел",     сузив глаза, взглянул на него Ларичев.     Нельзя уйти от партийной работы. Верно?

    Конечно, нельзя, она всюду. Два года     тридцать пятый и тридцать шестой,     уже в авиации, был парторгом. Вообще глупо говорить     уйти от партийной работы. Это значит от партии уйти. Невозможно!

Мария Николаевна слушала не вмешиваясь.

Она понимала, что хотя командир и комиссар уже говорят друг другу "ты", у них все еще продолжается взаимное "прощупывание". Комиссар осторожно выясняет общее отношение Полбина к партийной работе. Тот в азарте не замечает собственной резкости: "глупо говорить     уйти..." Да, это у него больное место: и в отряде и в эскадрилье партийная работа у него была поставлена хорошо. Об этом всегда говорили, когда заходила речь о том, что в подразделении Полбина нет аварий и происшествий.

Ларичев, видимо, тоже почувствовал, что Полбину не нравится даже на секунду допущенное предположение о его равнодушии к делам партийной организации. Но он пропустил мимо ушей словечко "глупо", звучавшее по отношению к нему грубовато, и сказал, обращаясь к Марии Николаевне:

    А я все же не совсем сухопутный. Летаю на "У-втором". И, по признанию вашего мужа, техника пилотирования у меня ничего.

    Хорошая,     сказал Полбин. Они в Чите перелетали вместе с аэродрома на аэродром.

    Ну вот. Это для меня оценка,     указывая маленькой рукой на Полбина, проговорил Ларичев, и Мария Николаевна поняла, что комиссар, подчеркивая свое уважение к командиру полка, как к отличному летчику, пока не торопится с признанием и остальных его качеств. Ларичев, видимо, знал себе цену, и его не смущало то, что он, не имеющий ни наград, ни боевых вылетов, назначен в полк, которым командует летчик-орденоносец, сумевший не потерять ни одного самолета своей эскадрильи за все время боев с японцами. Подумав об этом, Мария Николаевна будто невзначай скользнула взглядом по гимнастерке Ларичева. На груди гимнастерка собралась складками, и между ними одиноко лепился парашютный значок с цифрой 10 на подвесочке. Все-таки десять...

    Это у меня еще аэроклубовские, Мария Николаевна,     сказал Ларичев, перехватив ее взгляд.     Сейчас я парашютизмом не увлекаюсь. Вот У-2 освоил, а там думаю и на боевой самолет перебираться... Верно, Иван Семенович?

В Чите Полбин, узнав, что к нему в полк назначен комиссаром человек, не летающий на СБ, был несколько разочарован, но ни при знакомстве с Ларичевым, ни после ничем этого не выказывал. Однако он видел, что Ларичев, в уме и проницательности которого сомневаться не приходилось, об этом догадывается. Сейчас его вопрос можно было истолковать как маленькую хитрость.

Полбин ответил неопределенно:

    Захочешь     всего добиться можно... Ларичев положил ложечку в стакан, жестом остановил Марию Николаевну, взявшуюся было за чайник, и сказал:

    Дело не только в желании. Может явиться и необходимость.

Полбин вскинул на него глаза Ларичев спокойно встретил его взгляд.

    Некоторые молодые летчики,     с расстановкой произнес он,     сожалеют, что не участвовали в боях на Халхин-Голе. У меня этого чувства нет, и не потому, что я по обывательски готов креститься,     мол, на сей раз мимо меня,     а потому, что знаю: мне еще придется воевать за Родину.     Он сделал паузу, внимательно посмотрел на своих слушателей, словно желая удостоверигься, что они его правильно поймут, и закончил:     Я, например, Гитлеру совершенно не верю.

    Вы думаете, будет война с Германией?     быстро и тревожно спросила Мария Николаевна.     А договор?

Три месяца тому назад, двадцать третьего августа, она развернула номер "Правды" и почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Войны с Германией не будет десять лет!

Ей вспомнился первый год супружеской жизни, год рождения Виктора. Он был счастливым, этот год, но он был омрачен частыми сообщениями газет о разгуле фашизма в Германии, об угрозах Гитлера всему миру, о пушках вместо масла... Отец в письмах из Чернигова только об этом и говорил, требуя от зятя комментариев к сообщениям прессы. Каждый день, просыпаясь, можно было думать о самом светлом и радостном, но вдруг все омрачала мысль о человеке с черной, злобной душой, который швыряет в костер книги Маркса и Гейне и замахивается на спящих детей горящей головешкой... Так прошло шесть лет.

И вдруг этот договор! Спустя три дня после сообщения о нем, двадцать шестого августа, был день рождения Виктора. В степях Монголии шла война, его отец находился там, но Мария Николаевна была уверена, что эта война очень скоро кончится. А потом десять лет мира и спокойствия! Виктору будет шестнадцать лет...

Сейчас было страшно подумать, что договор может быть нарушен; Мария Николаевна нетерпеливо, с бьющимся сердцем, ждала ответа Ларичева.

Комиссар медлил; выражение его глаз менялось; потом он сказал с задумчивой улыбкой:

    Я не делаю никаких прогнозов на ближайшее будущее. Повторяю, Гитлеру не верю также, как не верите вы, ваш муж и, должно быть, еще очень многие люди...

    В честность фашиста трудно поверить,     сказал Полбин.

    Другая беда в том,     продолжал Ларичев,     что фашист, оказывается, не один. Видимо, не случайно англичане и французы не захотели с нами договор о взаимопомощи заключить. Есть еще кто-то, кому интересно, чтобы мы побольше крови потеряли. Вот и эта подозрительная возня у северных границ, около Ленинграда...

    Надо бы нам все-таки несколько спокойных лет,     сказала Мария Николаевна.     Хоть бы дети выросли...

    Мое желание совпадает с вашим, Мария Николаевна,     сказал Ларичев.     У меня две девочки, одна в возрасте вашего старшего, другая на год младше...

    Где они?     спросила Мария Николаевна, охотно уходя от разговора о войне.     Ваша семья в Чите?

    Нет, далеко. Даже очень далеко. В Ленинграде.

    Почему?

    Жена поехала погостить к моим родным. И заодно перевезет оттуда библиотеку. Решил забрать свои книги. До сих пор не трогал, а сейчас решил...

    Много книг?     спросил Полбин.

    Около трех тысяч томов.

    Ого!     не скрывая восхищения, усмехнулся Полбин.     Я избачом был когда-то, так у меня и тысячи не набиралось...

    Я со студенческих лет коплю. И теперь по количеству книг вижу, что студентом был давно.

В передней щелкнул замок, потом раздался голос:

    Ужинать не будем? Чайку попьем? Ну, хорошо.

    Кривоносы из кино пришли,     сказала Мария Николаевна.

    Не пора ли и нам, Василий Васильевич?     сказал Полбин.     Завтра дел много.

    Я думаю, пора.

Ларичеву постелили в комнате, которая служила и столовой и детской. Теперь в ней стоял только диван, небольшой стол на изогнутых точеных ножках и два стула. Детские кровати, игрушки были вынесены, остался только велосипед, на руле которого, зацепившись юбкой, висела кукла с растопыренными руками. Снятые с окон гардины, свернутые, как паруса, лежали на объемистом чемодане.

Подготовка к "ликвидации точки" шла неуклонно и быстро.