13-я база | Пирс | Ангар | Библиотека | Радиорубка


Е. Дырин; Дело, которому служишь

Глава XVII
окончание

Барометр     круглый анероид в металлической коробке     висел на бревенчатой стене в избе, которую заняли Полбин и Ларичев. Барометр принадлежал Полбину: он взял его еще летом в одной деревушке, оставленной жителями, в опустевшем эдании школы. Все было вывезено из школы, а барометр забыли.

Полбин расхаживал по выскобленным половицам, поглядывая то за окно, до самого верха занесенное снегом, то на стену, и говорил:

    Я привык, что эта стрелка торчит на "переменно", а тут, смотри, сдвинулась... Что будем делать, комиссар?

Ларичев рылся в чемодане, поставленном на шаткий венский стул, перекладывал слежавшиеся книги и брошюры. В этот чемодан он не заглядывал давно.

    Я думаю,     ответил он,     спать нам сегодня не придется. Ты договорился с Алехиным, что тракторы будут работать всю ночь?

    Да. У него три катка и столько же гладилок. Волокуши он обещал смастерить своими силами. Но этого мало.

    Но все же взлетную полосу они нам к утру обеспечат?

    Думаю, да.

Ларичев бросил на дно чемодана пачку брошюр и открыл дверь на хозяйскую половину.

    Федосеевна!     позвал он.     Можно вас на минутку?

Полбин понял, что задумал комиссар и, опередив его, сказал вошедшей хозяйке:

    Мамаша, вы тут все знаете. Сколько в деревне наберется лопат?

    Совковых аль штыковых?     деловито осведомилась женщина.

    Тех и других вместе,     сказал Ларичев. Она задумалась, прикидывая и шепча:

    У Фатеевых нету, у Сидоркиных две, у Леоновых корова была     значит, есть... Почитай, десятка три набежит... Да вы. погодите, Васятка из правления придет, он по бумажке верно скажет.

Васятка был ее сын, председатель колхоза. Стоявший на подоконнике телефон тонко зажужжал. Полбин взял трубку.

    Да, я. Так... Можно будет. Дам команду. Он говорил и, в упор глядя на Ларичева, то поднимал, то опускал брови. На лице его изобразилось удовольствие.

    Это Алехин,     сказал он, положив трубку.     Он уже организовал сбор лопат, комендант аэродрома поднимает местное население. Просит выслать на помощь и наших людей. Пойдем, Василий Васильевич!

Всю ночь на аэродроме гудели тракторы, таскавшие за собой деревянные, обитые листовым железом катки. Треугольные волокуши срезали сугробы. Люди работали лопатами.

К утру снегопад кончился. Полбин, захватив ракетницу, вышел на расчищенную взлетную полосу. Два высоких снежных вала тянулись по ее сторонам. Снег лежал пластами на широких ветвях елей. Иногда эти пласты с шумом срывались вниз, и ветви, облегченно вздрогнув, долго раскачивались.

Небо было пасмурным, серые облака тяжело висели над головой. Полбин выстрелил из ракетницы, подождал. Ракета вонзилась в облачную толщу, шипела где-то в вышине. Там она и погасла.

"Не пробить,     подумал Полбин.     Набрать высоту можно, а на посадке кто-нибудь в елки врежется. Разведать на У-2?"

Он прошел до самого конца полосы и здесь остановился, глядя в небо. Ему показалось, что в одном месте облака поредели, мелькнул голубой просвет. Он выстрелил снова.

Ракета вспорола облачный слой, исчезла, а через несколько секунд вынырнула у самой земли.

"Это другое дело,     повеселел Полбин.     Кажется, погодка будет. Ну-ка, узнаем, что там на метео."

На метеостанции ему дали прогноз погоды: "Облачность четыре балла, видимость по горизонту три-пять километров, ветер северо-восточный, до семи метров в секунду".

    Какой, какой?     переспросил Полбин.     Северо-восточный? Ну, значит, к обеду эту кашу разгонит. Летаем!

В первый полет он взял с собой Ушакова. Сам сел за штурвал, а Ушаков устроился на стульчике штурмана.

    Придвигайся поближе,     сказал ему Полбин.     Смотри и запоминай. Много провозных я тебе не дам.

Из-за открытой шторки он приветливо помахал рукой Пашкину, стоявшему внизу, и вырулил на старт.

    Даю газ. Обрати внимание, машина тяжелая. Раньше времени задирать нельзя, выдерживание нужно дать полностью. Иначе можешь посыпаться вниз. Нос разобьешь...

Он скользнул веселым взглядом по лицу Ушакова, как будто больше всего заботился о целости его носа.

Самолет побежал. Потянулись почти вровень с законцовками крыльев снежные валы. Ушаков посматривал на руки Полбина и вперед, сквозь стекла кабины. Моторы ревели ожесточенно, надрывно. Навстречу, вырастая, неслись зеленые ели. Была пройдена почти половина полосы.

"Пора бы уже оторваться,     думал Ушаков.     Что так долго бежим? На такой скорости СБ уже в воздухе, шасси убирать можно."

Торопя отрыв от земли, Ушаков даже приподнялся на сиденье, устремившись вперед: "Давай, давай!".

Полбин сидел с каменным лицом. Наконец удары колес шасси о землю прекратились, снаружи зашумел встречный воздух, как будто по тонким стенам кабины била песчаная струя.

Самолет оторвался от земли, снежные валы опустились, но все еще были рядом. Ели попрежнему мчались навстречу, ясно вырисовывалась каждая ветка. Ушаков опять напряженно подался вперед: на СБ в этот момент можно было переходить от выдерживания к набору высоты.

    Замечай!     не поворачивая головы, бросил Полбин и потянул штурвал.

Ели рухнули вниз, за обрез кабинного стекла. Впереди открылось бездонное небо. Под самолетом был лес, густой, бесконечный, терявший свои границы далеко на горизонте.

    Даю левый,     сказал Полбин.     Иду с небольшим набором. Смотри за приборами.

Ушаков перевел взгляд на приборную доску, запоминая положение стрелок указателя скорости, высотомера...

Самолет развернулся. В лесу мелькнула белая проплешина аэродрома, показались крыши домов. Неподвижно стояли над ними дымки из труб.

Ушаков посмотрел на стрелку высотомера, на часы. "Ого! Минута в воздухе, а уже такую высотенку хватанул! Вот это машина!"

Землю затянуло голубой дымкой. Стало холоднее.

Набрав две тысячи метров, Полбин ввел самолет в пике. Пе-2 плавно перевалился на нос и понесся к земле. "Чш-ш-ш..."     шумело снаружи, с гулом моторов слился яростный свист.

    Решетки выпущены! Следи за скоростью.

Стрелка указателя, прыгнувшая в начале пикирования, замедлила свое движение.

А самолет шел к земле. Дымка редела, деревья расступались, обнажая полянки, в стороне опять показалась белая латка аэродрома.

Шумело и потрескивало в ушах, тело становилось легким, невесомым. Потом вдруг тяжесть навалилась на плечи. Самолет выходил из пикирования.

    Ну как?     обернулся Полбин.

    Нормально...

На земле, зарулив на старт, Полбин убрал газ и с удовольствием потянулся. Несколько мпновений он смотрел на Ушакова молча, потом опросил, кладя ему руку на колено:

    Как думаешь: научим пикировать?

    Научим.

    Всех?

    А почему нет? Конечно, всех. Полбин ударил кулаком о ладонь:

    Вот это мне и нужно!

Открылся нижний люк, в нем показалась голова Пашкина. Полбин спросил:

    Видал?

    Видал, товарищ подполковник. Поаккуратней надо!..

    А что?     не понял Полбин.

    Да вы ее вырвали почти что у земли...

Полбин рассмеялся:

    Так и надо, Егорыч! Немцам страшнее будет!

Потянулись дни. Нет, они не тянулись, а быстро мелькали, полные напряжения, забот и труда. К первой партии "Петляковых" стали присоединяться новые самолеты. Летчики уже не ждали своей очереди на старте. С аэродрома одновременно взлетали звенья, в воздухе выстраивались эскадрильи. Учились ходить в плотном боевом порядке и размыкать его то сигналам ведущего, учились взаимодействовать с истребителями.

По вечерам в деревушке долго не гасли огни. До поздней ночи в избах проводились занятия. Бердяев, как некогда в Чите, расклеил на стенах своей комнаты схемы, таблицы, на которых каждый день делал отметки цветными карандашами. В пестрой россыпи красных, желтых, синих кружков, квадратов и треугольников, казалось, невозможно было понять что-либо, но он докладывал Полбину с неизменной четкостью: "Первое звено отработало полностью упражнение, шестое и седьмое     бомбометание по точечной цели с пикирования. Средняя меткость попаданий оценивается хорошо     столыко-то бомб из такого-то общего количества..."

Полбин и сам видел эти результаты. Он летал каждый день, пристально следя за тем, как самолеты входили в пике, как от них отрывались бомбы и шли к далекой земле. На заснеженном, полигоне появлялись черные пятна разрывов, ветер тихонько поднимал и уносил в сторону облачка дыма. Присмотревшись, Полбин либо произносил в микрофон слова одобрения и похвалы, либо раздраженно приказывал "мазиле" итти на посадку и, если ошибка была грубой, непростительной, так отчитывал его на земле, что провинившемуся было неловко смотреть в глаза товарищам. Такие выговоры Полбин никогда не делал один на один, а непременно в присутствии летчиков, чтобы и другим "неповадно было". Миша Тетенькнн, погорячившийся в первом вылете и рассыпавший свои бомбы, как горох, вечером в столовой переходил от одного стола к другому и, растерянно разводя руками, говорил: "Ну и раздел меня сегодня командир... Прямо стою и думаю: Штаны на мне есть или нет..." Но, "раздевая" отстающих и нерадивых, Полбин не забывал отмечать успехи лучших. Тут действовало то же правило: отличавшийся перед строем рассказывал о том, как он добился удачи, а затем Полбин объявлял ему благодарность и произносил краткую речь. Илья Пресняк, не выпустивший своих бомб из круга радиусом в сорок метров, говорил товарищам после того, как Полбин дал команду "вольно" и разрешил всем разойтись: "наверно, легче, если б ругал... А то как будто я самый главный чемпион мира: только что поставил рекорд, руку мою подняли и показывают публике. Хоть кланяйся..." Но летчики видели, что Пресняка распирает гордость и радость от полученной похвалы.

Крупно поговорить один на один Полбину пришлось только с командиром эскадрильи Мефодием Кривоносом. Точнее, в разговоре участвовало третье лицо     Ларичев.

Полбин заметил, что Кривонос, исправность и точность которого в выполнении приказаний были ему давно известны, стал осторожничать. Он "не дотягивал" до заданного ему угла пикирования, выводил самолет раньше, когда перегрузки, действующие на летчика, сравнительно невелики. Полбин заметил это первый раз со стороны, в полете, проверил с земли. Потом сел в кабину на штурманское место и убедился окончательно: Кривонос не выдерживал заданного угла. При этом он все же старался поточнее положить бомбы и на ходу менял расчеты, приспосабливая их к своему "предельному" углу пикирования.

Это было уже мелкое мошенничество. Полбин удержался в полете от желания заставить Кривоноса пикировать с полным углом, а на земле сказал:

    В двадцать часов сегодня ко мне. Не опаздывать...

Кривонос пришел на две минуты раньше, но не заходил. Полбин и Ларичев слышали, как он топтался по снегу под окном избы, сморкался и покашливал. Ровно в восемь он постучал.

    Садись, Мефодий Семеныч,     сказал Полбин.     Поговорим.

Кривонос старался держать себя независимо     как-никак они давно служат вместе, ели из общего котелка еще в Монголии... Но он отводил взгляд, встречаясь глазами с Полбиным, рассеянно смотрел на Ларичева, который отложил перо, закрыл книгу и повернулся на стуле, усевшись спиной к столу.

Полбин короткими шагами ходил по комнате. Половицы тихо поскрипывали.

    От Лидии письма давно были?     спросил он останавливаясь.

    Позавчера получил,     ответил Кривонос, понимая, что это дальний прицел, а разговор будет совсем о другом.

    Что пишет?

    Ничего, все хорошо.

    Мне Маша написала, что они опять подарки фронтовикам организуют. К двадцать третьему февраля.

    Подарки? Ну, хорошо. Это нужно.

Полбин жестко бросил:

    Нужно, говоришь? Тем, кто честно воюет,     да. А я думаю написать Лидии, чтоб для тебя она посылки не собирала.

    Почему?     вырвалось у Кривоноса. "Начинается,     подумал он.     Ну и въедливый же стал..."

    А ты не понимаешь? Полюбуйся, Василий Васильевич,     он резко повернулся к Ларичеву,     полюбуйся командиром эскадрильи, который полк назад тянет и ждет, чтоб ему присылали конфеты в коробочке...

    Я тяну?     поднялся Кривонос.

    Ты!     Полбин опустил руки.     Вы, товарищ майор!

    У меня, товарищ подполковник,     деревянным голосом ответил Кривонос,     выполнены все упражнения. Нет ни одного отстающего. Бердяев с цифрами в руках может подтвердить.

    Знаю!     отрезал Полбин.     А какой у вас, майор Кривонос, сегодня был заданный угол?

"Досмотрелся!     подумал Кривонос.     Теперь все жилы вытянет по одной. Но попадания у меня были."

    Я упражнение выполнил...     сказал он.

    Тоже знаю, в кабине сидел. А какой угол был задан, я спрашиваю?

Кривонос ответил.

    Так. А вы с каким бомбили?

    Сами видели. В кабине сидели, товарищ подполковник...

Ларичев тоже встал,     А какой действительный угол был, Иван Семеныч?     спросил он.

    Шестидесяти не натянул! И, понимаешь, я ему, комэску, должен растолковывать простую истину: русская трехлинейная винтовка     это хорошее оружие, но снайперская винтовка     оружие отличное!.. Ведь если бы он пикировал с заданным углом, то не просто выполнил бы упражнение, а выполнил бы отлично!

В голосе Полбина звучала обида, как будто Кривонос по нечаянности нанес ему личное оскорбление.

    Я не могу пикировать с отрицательными углами,     сказал Кривонос.     Мне здоровье не позволяет.

Полбин вспыхнул.

    А, вон что! Мы жирок растрясти боимся! Ну, да, привыкли по утрам парное молоко у хозяйки получать, можно и кулинарией в свободное время заняться...

    Не занимаюсь я сейчас кулинарией,     хмуро сказал Кривонос. Но Полбин не слушал его.

    Здоровье не позволяет!.. А пехотинцу сейчас вот, пока мы в теплой избе, сидеть в мерзлом окопе, грызть мерзлые сухари     позволяет? А танкисту спать на ледяной броне     позволяет?

    Я вам докладываю,     упрямо проговорил Кривонос,     у меня один раз кровь из носа шла. При выводе из пике.

    Ну-у?     Полбин изобразил удивление.     А у Тетенькина два раза шла. Потому, что дергал машину! А когда научился плавно выводить     ничего.

Кривонос ухватился за это, чтобы обосновать свою точку зрения, в правильности которой он был убежден: опытный, обстрелянный летчик, считал он, всегда будет бомбить более метко, чем молодой, и дело здесь не в крутизне угла пикирования... Он сказал:

    Я летаю восьмой год, а Тетенькин третий. И меня можно меньше учить, чем Тетенькина, а я бомбить буду лучше...

Снова вмешался Ларичев.

    Значит, вы считаете, что вас практика избавляет от необходимости расходовать максимум энергии? Так ли я вас понял? Вы, случайно, не рыбак, товарищ Кривонос?

    Нет, а что?     удивленно заморгал тот.

    Да так, к слову пришлось. Я знаю, что если в лодку садятся дед-рыбак и его внук, то дед берет рулевое весло, а внуку дает гребное. Дед хитрый: как только лодку на быстрину вынесет, внук будет из кожи лезть, чтобы направление держать, чтоб не попасть на коряги, а дед легонько рулевым повернет, и лодка пошла, куда надо...

"Правильно комиссар его раскусил,     подумал Полбин.     Обленился Кривонос, обленился и зазнался. Надо встряхнуть его покрепче, чтоб у него не в воздухе, а сейчас в голове зашумело. Ночь не поспит, а к утру одумается."

    Что ты предлагаешь, Василий Васильевич?     спросил он, снова начиная ходить по комнате.

    Я советую утром направить майора Кривоноса в санчасть. Пусть врачи определят степень его нездоровья.

    Правильно,     сказал Полбин, а сам подумал: "Хитер, оказывается... Мефодий постесняется сунуться в санчасть с такой физиономией. Здоров, как бык".     И он добавил, повернувшись к Кривоносу:     В девять часов принесете мне справку об исследовании вестибулярного аппарата. И запомните: если окажется, что вы придумали версию о своем нездоровье, в десять часов я вас отстраняю от командования эскадрильей.

Кривонос понял, что никакие справки ему не помогут. Даже если врачи удостоверят, что у него произошли нарушения в области внутреннего уха, Полбин поставит вопрос об отстранении его от должности и добьется своего. Дело касалось теперь его, Кривоноса, чести, добытой в боях чести летчика, командира. Он может перейти на службу в другой авиационный полк и рассказывать, что "не сработался" с Полбиным. Но что значит "не сработался", когда идет такая война? А потом, сможет ли он в новой части доказать, что опыт летчика позволяет ему выбирать для себя и угол пикирования и способ захода на цель и вообще как-то отступать от нормы, обязательной для всех? Едва ли. Кровь из носа может пойти,     Полбин прав     тогда вывод из пике был неосторожным, резким,     но ведь он еще ни разу не пикировал с отрицательным углом, о чем сейчас говорил здесь. И вот уйдет он из полка. В Чите будут недоумевать     почему. А здесь, хотя его и уважают, но будут, наверное, вспоминать в таком порядке: "Третьей эскадрильей командовал Пасхин. Геройски погиб, взорвал колонну своим самолетом. А командир второй     спасовал... Побоялся пикировать с большими углами, перешел, должно быть, в транспортную, почту возить".

Эти мысли беспорядочно пронеслись в голове Кривоноса. Но сразу признать себя кругом неправым ему не хотелось, он оказывался в положении несерьезного юнца, мальчишки. Он сказал:

    В девять часов летает моя эскадрилья.

    Знаю,     ответил Полбин.     У вас есть заместитель.

Кривонос вздохнул:

    Разрешите, товарищ подполковник, в девять часов повторить с вами пикирование!

Ларичев отвернулся, пряча улыбку. Полбин заколебался, думая: "Нет, заставлю его пойти в санчасть, пусть над ним там посмеются. Слетаю в десять". Однако сказал другое:

    Хорошо. Полетим.

    Слушаю. Разрешите итти?

    Да.

Кривонос повернулся и вышел. Дверь он открыл не сразу, второпях не мог нащупать щеколду, и было видно, что затылок и шея его покраснели.

Некоторое время Ларичев и Полбин молчали. Потом Ларичев сказал:

    Я хотел дать ему Горького, воспоминания о Ленине. Там у меня слова, которые Пасхин выписывал, крупно отчеркнуты. Но вижу     человек и без этого понял...

    Посмотрим. Посмотрим, Василий Васильевич.

    А ты еще в этом не уверен? Знаешь, Иван Семеныч, есть у тебя одна черта в характере: если человек споткнулся, ты ему очень долго не прощаешь. Если невзлюбил, то невзлюбил прочно. Вот Пресняку ту аварию в Чите ты до самого начала войны не забывал...

    А что же, поцеловаться с ним, если он сказал: "Каюсь, ошибся?" Я всю жизнь сачков не любил.

Ларичев улыбнулся. Слово "сачок", издавна служившее в летной среде синонимом бездельника, тунеядца, как-то выпало из обращения в военное время.

    А разве Кривонос     сачок?

    Может разлениться. Пусть теперь себя в деле покажет, тогда и подружимся. Пресняку-то забыл я его промах, как только он воевать хорошо стал. Забуду и этому. Только не сейчас и не завтра.

Он прошелся по комнате, остановился у телефона, положил руку на трубку.

    Не в наших симпатиях загвоздка, комиссар. Главное, чтоб люди делу хорошо служили.

Он покрутил ручку и, вызвав Бердяева, сказал, что ждет его с докладом.

"А все-таки ты доброй души человек, Иван Семеныч,     думал, поглядывая на него, Ларичев.     Только стараешься казаться черствым. Но непримиримость и черствость это разные вещи. Ну, ладно, потолкуем с тобой об этом в другой раз."

Шли дни, полные напряжения, забот и труда. Фронт ждал. Скоро на фронт!